Игорь Озерский — автор не начинающий, а уже нашедший свою стезю в литературе (впрочем, что значит «нашедший стезю» — это же не подкова). Елена Сафронова в недавней статье характеризует его как писателя, работающего на границе между фантастической и философской прозой. Перед нами два его рассказа-фантазии («Пауки-боги», «Место») на вполне традиционную, «достоевскую» русскую тему — посмертное воздаяние за грехи. Они мрачные, даже можно сказать, безнадежные: герои словно бы умерли и находятся в своего рода чистилище, исходя из сюжета, мы предчувствуем, что их ждет мало хорошего. В первой истории речь о мальчике, который прихлопнул паука в угоду подружке и в наказание попал в ту самую баньку с пауками. Второй же персонаж пребывает на промежуточной станции, где темно и холодно, имея возможность обдумать свою жизнь. Интересно, что оба сюжета почти не развиваются: душу героя так и не съедает гигантский паук-отмститель, ведя с ним вялую беседу, второй индивид (или лучше сказать — дух?) так и жмется на бетонной лавке на перроне в надежде на приход поезда. Скажем прямо, не хочется попадать в такие «мутные» места. Но сам предмет размышлений автора нам вполне понятен: отечественный интеллигент задается вопросами вины, смысла, воздаяния и меры, которой измеряется вес души человеческой, по крайней мере, два последних века. Формы, приемы, жанры и образы меняются, а вот суть — нет. Такие фильмы и книги называются психологическими (от «псюхе» — душа), а еще философскими — это где рефлексии больше, а драмы меньше. Здесь скорее психологические этюды.

«Грехи, к сожалению, не лежат в чемоданах. Грехи — не более чем те ошибки, которые мы сами себе не можем простить. Неужто поезд, такой большой, с множеством вагонов, не в состоянии вынести столь незначительную ношу? Нет, в это я не верю. Но если на то пошло, прощать я умею. Даже себя самого. Помнить бы только те ошибки, за которые стоит себя винить, ведь их-то, быть может, и нет совсем. И если так, то получается, и грехов никаких нет… Но тогда и поезд давно б пришёл. А его всё нет и нет» («Место»).

Рассказы автора не привязаны к современности, вернее, вечно актуальны, как и общечеловеческие ценности: гуманизм, свобода воли, уважение к чужой жизни, совесть, страх Божий. Чувства героев очень характерны для рефлексирующего «плохого хорошего человека»: вроде бы не о Раскольникове или женоубийце-Свидригайлове речь, не о той ахматовской ситуации, когда «можно убить 1000 человек, а вечером пойти в театр». Но перспектива «как бы ничего особенного не сделавших героев» плачевная — за убийство паука мальчику грозит съедение царем пауков, другой персонаж трясется в инфернальном пространстве, мучаясь душой, подобно библейским грешникам. Невольно вспоминаем персонажа из «Несвятых святых», которому старец в ответ на сакраментальное «За что?!» (его преследуют за несовершенное преступление) говорит, что, если тот поищет в душе, наверняка что-нибудь да найдет, достойное наказания. Сомнительный суд, как на наш взгляд. Тем не менее, автор ставит перед нами вечный русский вопрос о разнице между судом закона и судом совести. Грех — то, что ты сам ощущаешь грехом, как вроде бы верно замечает Озерский, — но ведь так можно зайти очень глубоко в лес. Есть ли он в принципе — правый суд? Думаю, все же есть.

Истоки прозы Озерского «обличают» его общую эрудицию — повествование буквально нашпиговано отсылками к целому списку текстов, словно бы с нами играют в «угадай роман». Я бы назвала «Пир» Сорокина (мотив каннибализма, пауки-то антропоморфные какие-то, говорящие), «Ампир V» Пелевина (опять же инферно, кровососы, золотой парашют), «Властелина колец» Толкина (арахниды), «Алхимика» Коэльо (зри в себя, истина буквально под ногами), помянула Камю (что есть зло?) и Кафку (пограничные пространства мытарящейся души), а также… серию американской фантастической прозы 90-х «Мир, которого не может быть» и «Приключения Карика и Вали» (Ларри). Каждый судит по мере свой испорченности, конечно, а эти книги можно найти в широком доступе, так что речь не о ситуации, когда «на автора главным образом повлиял Пруст». Кроме того, говоря об уникальности писателя из прошлого, того же Достоевского, мы на самом деле посредственно представляем круг его современников (которых он читал), круг его зарубежного чтения, публицистическую текучку, попадавшуюся ему, то есть лишь условно судим о влияющем контексте. В то время как наш современник для нас в этом смысле более доступен, мы ведь чуть ли не ровесники с одинаковой школьной и даже порой вузовской программой, суждение наше куда более субъективно, а то и пристрастно… О сути авторских текстов разнообразие влияний мало что говорит — скорее, все это обрамление, создающее у читателя ложное представление о «популярности», «развлекательности» направления мысли автора.

Если же рассматривать не содержание и идеи (они как раз сложнее, многояруснее, при кажущейся простоте сюжета), а то, что принято называть «художественной ценностью», мы увидим скорее беллетризованное с точки зрения языка повествование. Так может начинаться детектив, фантастический роман, мистическая эпопея, приключенческий «опыт» для чтения в электричке, посильный и для старшеклассника, и для его училки, и для коротающего время в пути интеллигента, хотя каждый воспримет текст на своем уровне. Ткань текстов Озерского видится мне скорее добротной, нежели поражающей. Автор короткой прозы всегда оценивается сначала как стилист — уж так получилось, он «почти поэт», у него мы ищем лиризм, метафору и прекрасное косноязычие. В то же время романист, написавший три толстых тома, может быть и беллетристом, то есть художественно беднее — мы, увлеченные сюжетом, его простим. Язык рассказов не видится мне сильной, запоминающейся стороной автора — другое дело концепция, о чем позже.

Сначала о проблеме жанра — это не эссе, конечно. Малому жанру, кроме ослабленного сюжета, присущи стилистическая сжатость, плотность текста, афористичность, емкость — здесь такого нет, разбег берется, как для повести. Новеллистичность, понимаемая как открытая и неожиданная концовка, присутствует. Лиризм отсутствует. Таким образом, лучше, действительно, сказать «рассказ» и осторожно от проблемы определения уйти. Я бы прочла такую прозу как антиутопию, притчевый нарратив о воздаянии. И фантастика, и детектив, и роман — имеют развлекательную составляющую, здесь ее почти нет. Когда речь о духовной литературе, о поучениях, мы знаем, чего ждать. Здесь основная мысль, как ни иронично, примерно такая же — не греши и не наживешь беды — хоть форма многолика. Что важнее в художественном произведении — форма или идея, которую она преподносит, их сочетаемость? Толстой говорил, что это единое органическое целое, так нельзя ставить вопрос. В стихе форма и художественные достоинства важнее мысли — последняя может быть банальной, глупой или неоднозначной. В прозе так нельзя, автора судят иначе. Здесь идея не очень-то оригинальная, скорее ветхозаветная: не убий, не разрушай чужую жизнь, тогда не придется вечно сидеть в чистилище, потому что Бог попросил передать атеистам, что его нет. Однако есть нечто важное — это как раз отсутствие определенности, размывание однозначности Вселенной.

Казалось бы, как может быть зло неоднозначным? Нельзя быть чуточку фашистом… И тем не менее, мораль, то есть черное или белое, ускользает от нас! Мальчик убил паука — что может быть здесь сложного? На том свете к нему пришел царь пауков и заявил примерно вот что: жизнь за жизнь. Тоже вполне понятно, Пелевина читали, буддизм проходили. Но постепенно выясняется, что убил против воли, девушка настояла, а это уже как бы смягчающее обстоятельство, да и не то что убил, а просто придавил, ножка у паука дергалась, может он и выжил как-нибудь? А вообще-то он добрым парнем был по жизни (вроде бы), личность чужую уважал, но чего не сделаешь ради прекрасных глаз жестокой красавицы? Так и становятся злодеями: он был честный, хороший, но просто кто-то надавил, настоял, а он был так молод и неопытен, еще и влюблен вдобавок… Обыкновенная история, учит тому, что стержень надо внутри иметь мужчине: «Был почти что ни при чем — а стал почти что палачом». Выходит, почти психологическая глубокая проза — а мы думали вначале, какая-то фантастика про гигантского паука по следам «Властелина колец». Да, все правильно, зло имеет разные обличия, и чаще привлекательные. Полезный рассказ, дидактический, можно сказать. Так, да не так. Озерский ускользает от нас, не позволяя пришпилить на себя этикетку моралиста — в условном финале рассказа суд всё идет. Мы можем увидеть ситуацию и так, и эдак. Обвинить жестокую девочку, потребовавшую жертвы — но вдруг ее так воспитали? Обвинить бесхарактерного мальчика — сегодня он, чтобы угодить, муху убил, а завтра за поцелуй что сделает? Наконец мы можем сказать, что это всего лишь паук! Даже не мышь теплокровная! У паука нет души, он почти не чувствует ввиду недоразвитой нервной системы! Такое «преступление» совершал каждый. Только не в преступлении дело, а в мотиве… Да неужели? Вам важен мотив, который притянут, чтобы вас прихлопнуть? Например, вы вредный, или вы мешаете, или вы не понравились конкретному человеку? Мы уже выходим на ту самую антиутопию, на общечеловеческие ценности. А начинали от заурядной морали. Читайте, как хотите. Это же, в конце концов, ваша голова — авторское только зеркало. Игра ли это — безусловно, попытка найти концепцию мироустройства — в том числе, попытка понять самому, отрефлексировать — что же, исповедь, дневник перед нами? Думаю, да, дневник.

Если бы речь шла о начинающем авторе, я бы сказала, что в рассказе есть удачный поэтичный образ: пень от дерева, обнимающий камень, потому что ему одиноко: на безрыбье, как говорится, даже и камень в протянутую руку — и то неплохо. Какая метафора одиночества человеческой души в современной реальности! Также я бы упомянула про довольно умелый саспенс, нагнетание, психологические эффекты, незаурядный ход сюжета — только вот ход куда? Опасность в том, что подобная нарушающая игру с читателем концовка, как бы постановка на паузу компьютерного прохождения, вызывает у простака разочарование — где отгадка? Поживился ли паук? Или героя простили? Автор водит нас за нос, ведь смысл не в ответе, а в понимании самой ситуации, совсем как в «Чапаеве и Пустоте». Смысл не в конце пути, а в том, как это все работает в целом. Автор думает, он разгадал некую тайну мироустройства и потому теперь отчасти управляет — если не им, то хотя бы собой. А для нас это проза-зеркало: каждый видит в ней то, что может увидеть. Кто виноват? Виноват мужчина.