Создание писателем своего мира, не похожего ни на что, — самое большое творческое счастье.

Проза Игоря Озерского опасно и мастерски балансирует между реальностью и ирреальностью. Автор словно бы медленно, внимательно движется по тончайшему лезвию между сугубым реализмом (чтобы «все как в жизни») и абсолютной фантастикой, почти киношной, — все, что автор изображает в прозаическом «кадре», крайне убедительно: все видишь, всему веришь.

И в то же время не веришь… оговорюсь: в материальную подоплеку, в настоящую, трехмерную реалистическую почву, откуда произрастают сюжет и герои, — а на самом деле веришь, почти взахлеб, всему трансцендентному: психологии, нерву, мыслям, первообразам, трагизму, интонационному дыханию, необъяснимым контрастам — тому, что парит НАД текстом.

Да, феномен надтекста тут налицо. Мы привыкли к исследовательскому обозначению подтекста, в анализе произведения он прямо указывает на истоки вербальной и смысловой оригинальности. С Игорем Озерским сложнее. Он впрямую работает именно с надтекстом (= атмосферой авторской словесной планеты), именно этой ирреальной составляющей мы дышим, читая произведения Игоря Озерского — романы и рассказы, — у него интересные сюжеты, увлекательные фабулы, смелые философские разработки, развитый и активный экшн, — но весь этот нарратив выстраивается так, что мы начинаем, погружаясь в произведения, жить не только (не столько!) сюжетикой, сколько дышать воздухом этой самой Иной литературной Планеты. Иногда мы задыхаемся. Иногда жадно впиваем неведомый воздух, понимая: вот сейчас все оборвется. Игорь удивительно точно работает с «третьей сигнальной системой» слова, и здесь он настоящий мистик. Понятие, положение мистики в культуре достаточно поистрепали за долгие века, и это обозначение нельзя употреблять безнаказанно. Но, повторюсь, Озерский мистик, причем остросовременный, парадоксальный, космичный; он пишет четко и жестко, без сантиментов, но эта мистическая (а подчас и мифологическая) аура неоспоримо окружает его сюжетные презентации и мизансцены.

Так создается мир и миф.

«Жизнь проносится мимо быстрее, чем это может показаться. Показаться ребёнку или даже взрослому. И чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в этом. Она мелькает пейзажем за окном поезда, который мчится на предельной скорости. А мы смотрим в это окно и улыбаемся, ведь больше нам ничего не остаётся. Время скоротечно. И, как сказал мой любимый писатель, — это аксиома. (…)».

В рассказе «Пауки-боги» непонятно, где мы находимся: на земле или в мире ином. Мотив Иномирия у Озерского очень силен. Его притягивает острая, казнящая грань жизни и смерти. Он храбро работает с древними архетипами: вот вам архетип жизнь-смерть, вот архетип смешения богов, людей и чудовищ, вот архетип Времени. Время для автора, пожалуй, основная нота его художественного бытия. Время привлекает Озерского, как привлекало библейских пророков. Время — самый мистичный из многослойных, многомерных культурных архетипов: это основной тон жизни природы, Космоса, всего бытия в совокупности, и только потом уже наделенного психикой человека, который пытается Время осознавать, но по-первобытному, по-архаичному его страшится.

Паук — колоссальной древности символ-знак Времени: это бессмертная античная Арахна, что бесконечно, обреченно ткет свою беспрерывную нить. Рвется и разлезается под ветрами и катастрофами ее прозрачная, паутинная ткань. Паук-ткач и впрямь божество — ибо Время божественно, неубиваемо и неостановимо. И здесь знаковым является то, что герой рассказа (а мы часто отождествляем у Озерского этого классического, безымянного лирического героя с самим автором — прием традиционный, особенно активно и непредсказуемо его применял Борхес…) вспоминает свои беседы с давней знакомой девочкой.

Девочка тут олицетворяет любовь. Этот ребенок — будущая Афродита. Любовь неподсудна, и она не судит. Она только спрашивает, улыбается, плачет и размышляет. Она одна, любовь, оправдывает Время.

Но Время изменяет любовь. Она претерпевает превращенье, метанойю. Она становится уже не нежной девочкой из прошлого, а самим Временем, Ананке, Роком — палач-Время вселяется в беззащитного ребенка:

«- И куда делся этот камень? Что вообще стало с дубом?

— Не знаю… — отвечаю я. — Спилили, наверное.

— А камень?

— Что камень?

— Его достали?

— Не знаю…

— А ты чего у бабушки не спросил?

— Спросил, наверное… Но забыл.

— Думаю, ерунда всё это! Откуда в дубе может быть камень! — смеётся девочка.

— Бабушка не врёт!

Девочка пожимает плечами.

— Я и не говорю, что врёт… А ты когда-нибудь убивал паука?

— Что?

— Ты когда-нибудь убивал паука? — голос девочки вдруг меняется. Он становится низким, хриплым, шипящим. В следующее мгновение девочка растворяется, и всё, что нас окружает, тоже. (…)".

«Ты когда-нибудь убивал паука?» — спрашивают героя пауки-боги, бесконечно, ритмично повторяя этот вопрос девочки. Если ты никогда не убивал паука (= Бога = бессмертное Время), если ты никогда не лгал, то что же тебя ждет? А разве Время можно убить? Нет ли тут невольной апории? Если ты ответишь на этот вопрос правду, пауки тебя убьют и съедят. Если ты солжешь… а может, солгать, чтобы остаться в живых? Но на самом деле герой, стоя посреди паучьего царства, уже мертв. «- Если я никогда не убивал паука. Если отвечу „нет“ на ваш вопрос. Что будет дальше?». Паук отвечает на мучительный вопрос героя: «Рай». Значит, пауки и вправду боги, и они всемогущи? Да, всепожирающее Время всемогуще. Кто порвет его неостановимую нить? И что такое Рай в паучьем понятии? Что такое Рай для царя-Времени? Вечная смерть? Вечная тьма?

Но герой не унимается. Ему важно ЗНАТЬ. И в финале рассказа он задает паукам — богам и сортировщикам (людей? душ живых? ситуаций? мировых законов?..) один-единственный вопрос. И получает на него страшный — и, судя по всему, правдивый — ответ.

«Может, сортировщики читают мысли? Но если бы так, меня бы давно растерзали.

Нет. Мысли они не читают…

Но тогда как они поймут, соврут ли им… Решаюсь спросить об этом.

— Мы чувствуем ложь, — отвечает паук.

Теперь всё ясно.

Я улыбаюсь. Выбора нет. Любые действия порождают последствия, а вернуться в прошлое невозможно. Вот моя судьба. Преступление и следующее за ним наказание.

Но у меня ещё есть время.

Столько времени, сколько я захочу".

Герой когда-то, давно, однажды по просьбе той самое девочки убил паука… убил живое, маленькую жизнь…

А в мире все повторяется. Все повторяется во Времени. Все идет не только по спирали, как-то предположили архаические философы, но большею частью по кругу. Мы обречены на круг. Повторяются разговоры. Повторяются события. Повторяются потрясения. Повторяются мысли. Так постоянными репризами Время хранит, спасает само себя. Возможность репликации, самовоспроизведения здесь гораздо более страшна, чем продолжение «жизни» у машин. Мы, живя во Времени, бьемся над разгадкой его природы и никогда не узнаем ее. И формула «никогда не говори никогда» здесь бесполезна.

И это самая трагическая апория в бытии человека.

«Осматриваюсь и замечаю между паучьими телами ещё людей. Сколько же нас здесь? Паук тем временем всё повторяет и повторяет свой вопрос:

— Ты когда-нибудь убивал паука?

— Ты когда-нибудь убивал паука?

— Ты когда-нибудь убивал…

Наверное, так может продолжаться вечно. Это значит, что есть время обдумать свой ответ…

— Что будет, если я не отвечу?

— Когда-нибудь всё равно ответишь, — отвечает паук и продолжает повторять свой вопрос. (…)".

В рассказе «Место» опять сплетаются два этих неразрывных архетипа — место и Время. Топос и Хронос. По сути, это «очеловеченный» рассказ о философском хронотопе, где отсутствует топос и отсутствует хронос: это рассказ о феномене ПУСТОТЫ. Философ Дмитрий Панин, живший в Париже, родил на свет теорию густот («Теория густот. Опыт христианской философии конца ХХ века», Париж, 1982). Конечно, теория эта проистекает не только из христианской мистики, но и из античного (и еще буддийского) положения взаимодействий Пустоты и Сгущения: наш мир — это всего лишь сгущение изначальной пустоты, это набор разнообразных, разноликих густот, и мы их принимаем за природу, предметы, людей. Такова судьба воспринимающего конкретный хронотоп.

А что, если человеку, с его способностью мыслить, с его даром осознавать, безусловным психизмом, ставящим его в библейскую позицию образа и подобия Божия, оказаться в таком месте, где внезапно остановилось Время? Что с человеком будет тогда? И кто, что окажется вокруг него?

И, главное, возникнет ли выход из этой непредставимой ситуации?

«Ты не нашёл свой билет? А времени сколько, знаешь?

Нет часов? Как же ты без часов планировал попасть на поезд? Может, опять скажешь, что и ехать никуда не собирался?.. Нет, такое никак невозможно. Здесь-то оставаться негде, посмотри: одни лишь скамьи. Вон, тянутся невесть знает куда…

Странно, сейчас так безлюдно. Совсем недавно было наоборот. И, хоть поезда я не видел, многие куда-то делись… Может, им надоело ждать? И они ушли? Только куда отсюда можно уйти?.. Ты что-нибудь видел поблизости?

И я тоже — нет…

Ну что, всё обыскал? Нет билета? Во внутреннем кармане проверил?

Я-то свой уже давно потерял. Так давно, что не вспомню, что в нём значилось, и значилось ли вообще что-то. Нет, это нисколько меня не расстраивает. Что действительно хочется знать, так это время. Но его всегда можно уточнить у Дежурного. Видел Дежурного? Пробегал здесь недавно. Кстати, тот самый, у которого когда-то я спрашивал про свой билет. Он тогда посмотрел на меня как-то странно. Словно и не человек я вовсе, а бродячий пёс. (…)".

Герой рассказа под кодовым названием «Дежурный» олицетворяет смерть, которая милостиво разрешит все наболевшие вопросы. А может быть, это не беспощадная смерть, что следит за порядком в мире людей, на вокзале Времени, куда приходят и в свой черед уходят поезда-судьбы, а некий спаситель, доктор, священник, вочеловеченный Параклет Утешитель, но тогда почему он такой жесткий и равнодушный, без признаков утешения и заботы? Главный герой, опять отождествленный с авторским «я», беседует — то ли с воображенным им другом-приятелем, то ли со случайным пассажиром на странном вокзале, и в начале рассказа этот приятель-собеседник мужчина, а в самом финале, мы видим, к герою подсаживается женщина. Кто эти люди? И кто сам герой? Наверняка один из нас. А еще вернее — это ты, неведомый читатель. Ты читаешь рассказ о себе. Просто так вышло, что его написал другой человек — но твоими словами, твоим страхом и твоими сомнениями и слезами.

«Только вы ещё не знаете главного! Пододвиньтесь ближе, чтобы Дежурный нас не услышал. Хотя ему вряд ли есть до этого дело. Так слушайте те же: людей на перроне до вас было больше. Но поезда не было ни одного. Ни одного, понимаете?! Люди встают со скамей и уходят! Просто уходят. Хотя некуда им идти! Вы что думаете, это всё так — временно?.. Как знать, как знать… Но если вдруг так случится, что вы надумаете куда-нибудь идти, не забудьте, пожалуйста, про меня. Просто скажите: «Пойдём!»

И я пойду!

Встану со скамьи и пойду. Я же рассказывал, как однажды подходил к Дежурному? О-о, он так на меня посмотрел… Никогда больше не хочу выносить на себе этот взгляд. Вы слышите меня?! Слышите, что я вам говорю?! Если у вас возникнет хотя бы малейшее желание подняться с этой скамьи, сразу же сообщите об этом мне. Сразу!

С другой стороны, что мне с этого? Ну, встану я вместе с вами, а дальше… И подняться-то ещё для начала нужно. Когда долго сидишь — такая задача становится не из лёгких. Порой начинает казаться, что со временем, которое так невозмутимо скрывает Дежурный, становишься частью этого места. Одним из элементов перрона. Спинкой бетонной скамьи. И подняться означает: поднять с собой ВСЁ: и скамью, и перрон, и вокзал, и рельсы, что, конечно же, никак невозможно…" (…)".

Таинственный вокзал — царство Пустоты, и весь парадокс в том, что мы не знаем, посмертное оно, предсмертное или лежит целиком в пространстве жизни, между жизнью и смертью. Вокзал символичен, символичен Дежурный, символичен поезд, которого никто никогда не дождется (ибо когда есть смерть — нет нас…), а герой-то реален. Он живой. Он страдает. Он пытается понять, что с ним происходит. Что происходит со всеми нами.

И зачем мы тут, на этом вокзале, и зачем мы ждем неведомый, никогда не приходящий поезд, и кто такие мы, и что ждет нас.

Неужели мы тоже мыслящие густоты, сгущенья слепой пустоты?

***

Как назвать жанр, в котором Игорь Озерский работает? Фантастикой?

Я бы назвала это созданием авторского мира. Это целиком авторское пространство-время. В нем присутствуют ассоциации с землей, на которой мы живем, с городами и поездами, с деревьями, которые спиливают навек, с пауками, что ползают всюду и знакомы нам с детства. Но эти ассоциации нужны автору единственно для того, чтобы поселить героев в тот мир, где никто из нас не был еще никогда.

И в то же время — мы понимаем — это наш мир.

Это наш внутренний мир.

Игорь Озерский — художник ВНУТРЕННЕГО МИРА человека, и здесь он не только автор борхесовского миропорядка, не только писатель, но и современный психолог, которого безумно интересуют иррациональные тайны прошлого и будущего и реальный трагизм настоящего.